Писатель Виктор Ерофеев отмечает юбилей, который мало кто заметил
210 лет со дня рождения Николая Гоголя мы будем отмечать на этой неделе. Дата эта неудобная. Писатель, совершенно чуждый политики в чистом, а значит, пошлом ее виде, оказался на тектоническом сломе между двух народов, о которых писал: «Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой,— явный знак, что они должны пополнить одна другую». Пока не получается. Вот мы и встречаем юбилей в опасной тишине
Борьба за Гоголя длится столько же времени, сколько и борьба против Гоголя,— она была и будет всегда.
За Гоголя боролись партии с прямо противоположными взглядами. Славянофилы, с которыми Гоголь был дружен, считали его своим, носились с ним как с писаной торбой и восхищались его борьбой с Западом. Западники, со своей стороны, восхищались его безжалостным разоблачением николаевской России и принимали его как своего идейного союзника. Советское литературоведение нашло в Гоголе врага николаевского самодержавия и чичиковского капитализма. Сталин цинично и лицемерно призывал явиться новым Гоголям и Салтыковым-Щедриным — очевидно, на расстрел. Кто как не он растоптал талант верного ученика Гоголя — Михаила Зощенко?
В наши дни Гоголь по-прежнему остается ареной борьбы разных сил. Помимо нынешних патриотов-славянофилов его любят и критики России как «осажденной крепости». Наконец, его считают своим по крови националисты как в Киеве, так и в Москве.
Мало кто из писателей испытывал на себе и барский гнев, и барскую любовь в такой степени, как Гоголь. Его ненавидела николаевская бюрократия за беспощадное зеркало, которое Гоголь выставил перед «кривой рожей» всех этих вечных российских чиновников. Его не любила Церковь за то, что он посмел души назвать мертвыми. Его любил (по-моему, тоже лицемерно) Николай Первый за «Ревизора», а когда Тургенев написал полный обожания некролог на смерть Гоголя в 1852 году, петербургская цензура не пропустила его. Тогда будущий классик схитрил и обманул московскую цензуру — его сослали в материнское имение на перевоспитание.
Гоголь запутал всех, и любящих, и ненавидящих его, потому что его творчество представляет собой божественную дьяволиаду — то есть невозможную по своей сути вещь.
Он наделил нечистую силу от ранних повестей до «Мертвых душ» способностью к разоблачению человеческих пороков, смешных и ужасных одновременно.
Гоголь имеет польские корни, принадлежит по своему рождению и рождению творчества Украине, а пишет на русском языке так, как не писал ни один русский писатель ХIХ века. По мне, он самый великий русский писатель и драматург — прислушайтесь, в его произведениях нет ни одного фальшивого, случайного, необязательного слова — он слышит небесную музыку слов.
Вот почему совершенно, в сущности, неважен спор о том, кому принадлежит Гоголь. Этот спор недостоин его гения. В письме Жуковскому он признался, что его ненаписанные произведения — это его небесные гости. И в этом вся его правда. Гоголь принадлежит Богу и никому больше. Здесь, на Земле, он носитель слова божьего в том виде, в котором он получил его от «небесных гостей». Он просто-напросто медиатор, «записыватель» в системе небесной канцелярии, а по совместительству русский писатель, пришедший к нам из Украины.
Гоголь божественен и потому так силен своим словом. Он пригвоздил николаевскую Россию к позорному столбу в «Ревизоре» и «Мертвых душах» — никто не смог быть более критичным по отношению к самодержавной, извращенной самобытности, в которую время от времени сползает наша страна. Как было не раз подмечено, образы Гоголя прожигают насквозь. Мало кто помнит, по мнению философа Василия Розанова, сюжеты Чехова и особенности характера его персонажей, но с персонажами Гоголя дело обстоит уникальным образом. Чем больше проходит времени после чтения «Мертвых душ», тем более выпуклыми становятся участники этого дьявольского забега человеческой мертвечины. Я недавно снова перечитал «Мертвые души» (поэму невозможно не перечитывать — Гоголь заряжает писателей чистейшей энергией творчества) и в который раз убедился, что все они, от Манилова до Плюшкина, от Собакевича до совершенно фантастического Ноздрева, нерукотворны. Что я имею в виду? На создание их потрачен огромный труд, Гоголь многократно переписывал свою поэму, но этот труд подобен труду Микеланджело, освобождающего камень от ненужных «деталей». Чичиков, который в конечном счете на своей птице-тройке обгоняет все государства,— это уже не сатира, не гротеск, а приглашение увидеть всю ту пропасть, куда не первый век летит самодержавная Русь. Тот же Розанов, в молодости близкий славянофильскому идеалу, многие годы боролся против Гоголя — смеющегося, разоблачающего — в конце жизни, после Октябрьской революции, вынужден был признать, что Гоголь оказался прав в своем видении наших общественных пороков, которые и довели страну до уничтожившей ее революции.
Гоголь попытался изменить своим «небесным гостям», взявшись за создание положительных образов во втором томе «Мертвых душ», но положительные помещики не укладывались в его проект. Не потому, что среди русских помещиков не было порядочных людей, а потому что сама система торжества коррупции и крепостного права, отсутствия свободы, независимых судов искривляли действительность до такой степени, что положительный образ помещика или чиновника казался случайным и не меняющим общую картину беды исключением, на котором нельзя настаивать. Гоголь сжег свое отклонение от божественного замысла — и правильно сделал.
Гоголь — один из самых секретных героев в русской литературе. Отсюда рождаются домыслы, анекдоты, фантазии. Кто знает точно о сексуальной жизни Гоголя?
Розанов приписывал ему склонность к некрофилии, но для создателя «Мертвых душ» эта склонность, даже если она и присутствовала, кажется тавтологией. Кто знает о религиозных страданиях Гоголя, раздумывающего над католицизмом? Кто постиг сокровенные мысли Гоголя-эмигранта в Риме, который видел Россию из «прекрасного далека» и не спешил возвращаться?
Гоголь начинает свое творчество с фольклорной нечисти. Он — создатель подлинных триллеров. «Вий» — может быть, самая страшная повесть в русской литературе. Волосы встают дыбом при его чтении. Этот ужас, который испытывает читатель, рождается не потому, что Гоголь его пугает, а потому, что ужас разлит по жизни и Гоголь видит его лучше других. Однако фольклорной нечисти ему становится мало, он ею пресыщен, и он обращается к исторической нечисти, которая в его сознании связывается с чужой цивилизацией. Для Гоголя украинского периода такой враждебной цивилизацией кажется Польша. Но уже в «Тарасе Бульбе» разгром казаков организован пушкой, которую наводит на их войско французский капитан. Позднейший Гоголь бросает вызов французам и их символу — Наполеону. Однако, как бы Гоголь ни язвил по поводу поляков и французов, удар, который он наносит по «своим» в «Мертвых душах», несравним с критикой чужеземцев. Метания Гоголя разрывают его защитную, имперскую позицию в клочья. Но он упорствует.
Он ищет спасение в Палестине, а социальную благодать — в справедливом ведении крепостного хозяйства. Перед нами разворачивается реальная трагедия писателя — его творческая импотенция в «Выбранных местах из переписки с друзьями». На месте неслыханных метафор, рождающих в самих себе еще целый ворох сравнений и сопоставлений, на фоне таких заявлений, как «редкая птица долетит до середины Днепра» (а в это веришь, хотя в это невозможно поверить), рождается ханжеская, неумная писанина, которая не нужна ни царю, ни отечеству. Гоголь жил в самое мрачное время царствования Николая Первого, когда тот после европейских революций 1848 года совершенно озверел и закрутил все гайки. Хотел ли Гоголь в своих «Письмах» подыграть императору, который неуклонно вел Россию к Крымской войне и к поражению, которое Гоголь уже не увидел? В любом случае, человеческий ум Гоголя не сравним с его божественным даром. В «Письмах» он промахнулся, пошел против дара — все кончилось самоубийством сначала творческим, затем, очевидно, человеческим.
Пример Гоголя говорит о том, что истинное писательство — это не профессия, а скорее антипрофессия, нарушение всех смысловых линий поведения, разгром логики и здравого смысла. Не писать, а прислушиваться, не рассуждать, а отпускать слова на свободу и следить за их существованием на пастбище не как пастуху, а как соглядателю чуда — вот некоторые выводы из того, что мы называем Гоголем.
О Гоголе у нас написано немало. Я люблю книгу позднего Андрея Белого «Мастерство Гоголя», изданную в 1934 году, он как раз рассматривает свободу гоголевского слова и силу его метафор. Нельзя не порекомендовать книги биографического и аналитического характера прекрасного гоголеведа Юрия Владимировича Манна, которого я считаю своим старшим другом. Манн отдал жизнь подвигу постижения Гоголя. Я читал его двухтомную биографию Гоголя как настоящий роман. Не все секреты были раскрыты, причина — целомудренность подхода Манна к любимому Гоголю, он не приписывает ему обыденное создание российского идеолога.
Влияние Гоголя на последующую литературу хрестоматийно выражено в словах, которые отданы Достоевскому: «Все мы вышли из гоголевской шинели». И хотя сказал это не Достоевский, а придумал за Достоевского первый французский исследователь русской литературы Эжен де Вогюэ, они абсолютно верны. Без Гоголя не было бы ни ближайших «родственников» Гоголя, таких, как Достоевский и Тургенев, ни дальней «родни», которая то отталкивалась, то приближалась к Гоголю,— это Толстой и Чехов. Вся сатирическая литература 1920-х годов, от антиутопии «Мы» Замятина до «Двенадцати стульев», клянется именем Гоголя. Про Зощенко я уже сказал. Ну и, конечно, «Мастер и Маргарита». Да, разумеется, Набоков! И так до сегодняшнего дня. Гоголь живет в Довлатове, Сорокине, Пелевине. Во всех тех, у кого есть талант, связанный с «небесными гостями». А эти «гости» и есть главная тайна литературы, которую никто никогда не разгадает, и потому Гоголь останется навсегда.